ЦЕННОСТЬ НИЧЕГО
назад
ВСЕ МЫ – ОБЩИННИКИ
Разумнее предположить,
что вещь придумана теми, кому она выгодна,
чем теми, кому она вредит.
ЖАН ЖАК РУССО
«Беседа о неравенстве»
Когда я услышал слово «община» первые три раза в жизни, я понятия не имел, что оно означает. Слыша фразу «Палата общин» в передачах СМИ из британского парламента, я предположил, что быть членом «Палаты общин», означает быть богатым белым человеком, демонстративно пьянствующим. В следующий раз, это слово появилось в контексте британского детского телесериала «Уомблы» в 1970-ых, о семейке пушистых зверьков, которые собирают и перерабатывают мусор, а живут на окраине Лондона в районе «Община Уимблдон». В моём детском воображении «община» стала свалкой занимательных вещей, которые Уомблы затаскивали к себе в норы и там перерабатывали. В третий раз во время отпуска в Нью-Йорке, где моей семье сказали, что если мы хотим получить полное представление об Америке, нам следует отправиться в «Общину Вудбэри», один из самых больших торговых комплексов на окраине Нью-Йорка, чтобы мы смогли сделать покупки, как их делают настоящие американцы. (Там мне купили свитер с американским флагом). Тогда я подумал, что «община» - это американский вариант английского слова «универмаг». /92/ Чего я так и не понял тогда, что «община» – это не только место, но и глагол, описывающий, как ценить и делиться всем, что есть в мире, окружающем нас.
Хотя это слово часто связывают с Британской колониальной империей, общины, как место и процесс можно найти в разных странах от Центральной Америки до Южной Азии, а в последнее время даже в киберпространстве. Община – это ресурс, чаще всего земля, и обозначает как территорию, так и способы, которыми люди распределяют блага, произведённые на этой земле. Община производила продовольствие, топливо, воду и лекарственные растения для тех, кто пользовался ими. Это была беднейшая система жизнеобеспечения людей. Вот почему общины в Англии были стартовой площадкой, с которой началась великая трансформация в рыночное общество. Оценить что-либо, означает дать этому определение и установить правила, по которым это может быть использовано обществом. А общинные правила были принципиально несовместимы с капитализмом. Отбирая общественную землю в частную собственность, капитализм не только превращал землю в товар, но и отрезал сельских бедняков от их единственного средства к существованию, и заставлял их продавать последнее, что у них осталось – рабочую силу. Огораживание общинных земель породило два новых вида платежей: арендную плату и заработную плату.
Однако нынешнее понимание слова «община» далеко ушло от этих исторических фактов. Откройте, например, Оксфордский словарь английского языка, там вы прочтёте, что «общинная» означает «не поделённая земля, принадлежащая членам местной общины в целом, и поэтому не огороженная или бесполезная земля».1 Вся история огораживания и лишения прав собственности сельского населения перечёркнута лексикографами словом «поэтому». Но этот словарь всего лишь отражает, что думал наш современник, подбирая доводы к тому, что община стала «бесполезной». Сегодня слово «община» чаще всего ассоциируется с её заброшенностью и «трагедией».
Словосочетание «трагедия общины» было введено микробиологом Гарреттом Хардином в статье журнала Science 1968. Автор задаётся вопросом: что происходит, когда люди конкурируют за недостаточный ресурс?2 Главный персонаж в трагедии Хардина – тот, с которым мы встречались раньше – Homo economicus. /93/ Хардин утверждал что, имея дело с общим ресурсом, люди опустошат его эгоистическим желанием присвоить себе, даже если знают, что этим они губят ресурс. Так, в мире дефицита, движимые жадностью, люди доведут до полного уничтожения всё, от чего зависит их выживание. Томас Гоббс не смог бы сказать лучше. Но взгляды Хардина не опирались на эксперименты и наблюдения, а также игнорировали историю огораживания и уничтожения общин. Несмотря на всю оторванность от фактов, его эссе стало одним из самых цитируемых произведений двадцатого века.
Так или иначе, мир Хардина становится похожим на наш мир, по мере того, как мы разрушаем его. Темп разрушения ускоряет ужасный кризис. Если вы ищите трагедию, то можете найти её повсюду, от тайных шахт Конго, добывающих колтан, до всё более отчаянных действий фермеров, применяющих химические удобрения, взамен плодородия, которое разрушила их монокультура. Перспективы Хардина резонируют с конкретным классом защитников окружающей среды. «Друзья Земли» нашли предмет своей озабоченности в его произведении от 1972 г., и он был причислен к лику экологических знаменитостей.3
Но если поскрести по стеклу, то прояснится, что аргументы Хардина делают виноватой жертву. Вопрос, в какой мере мы испытываем экологические трудности, больше не актуален: совершенно очевидно, что все мы оказались в беде. 1360 учёных на протяжении последних лет прилагают международные усилия по программе «Оценка экосистемы на рубеже тысячелетия», чтобы измерить воздействия человечества на мир природы. Все характеристики этой оценки показывают, что мы убиваем жизнь на планете. Выводы – это вопрос мотива. Логическая структура «трагедия общины» опирается на модель, в которой люди, во всех случаях, готовы действовать вопреки собственному благу, служа своей эгоистической натуре. Такой мир нарисовал первый профессиональный экономист, Томас Мальтус, в эссе «Опыт о законе народонаселения». /94/ Мальтус утверждал, что любое население будет, трагически, перерастать ресурсную базу, доступную, чтобы прокормить это население. Не трудно догадаться, как применить здесь «трагедию общины»: бедные люди, движимые инстинктом размножения (даже зная о последствиях), делают детей больше, чем могут прокормить, и это, согласно данной теории, объясняет, почему в мире существует голод.
Не удивительно, что Хардин был сильным сторонником ограничения рождаемости. Он не одинок в своём представлении, что решение проблемы экологической деградации, голода и изменения климата, заключается в том, чтобы предохранять бедняков от беременности. Но это неправильное понимание проблемы. Причина голода вообще не имеет отношения к нехватке продовольствия на душу населения. Сейчас на Земле продовольствия в полтора раза больше, чем нужно, чтобы прокормить всё человечество. Причина голода в том, что мы распределяем пищу через рынок, как частную собственность, а голодные люди слишком бедны, чтобы платить за неё. Если бы в мире было меньше людей, но способ распределения пищи остался бы прежним, то бедняки продолжали бы голодать. Но это не значит, что женщины не должны быть ответственными за свою плодовитость. Наоборот, самый лучший путь к сокращению рождаемости в развивающихся странах – это образование для девочек. А жертвами платного образования как раз становятся женщины и девочки, которым не позволяют учиться в школе.4
Это глубоко связано с тем, почему трагедия Хардина вводит в заблуждение. Для мальтузианцев, классических и современных, причина, по которой мы катимся к чёрту со своей потребительской корзиной, заключается в том, что люди – это жадные ненасытные существа порыва и страсти. Жадность заставляет нас бесконечно наращивать потребление. Но мы с вами уже видели, что люди так ведут себя не всегда, а вот корпорации – всегда. Ненасытными корпорации делает мотив прибыли, а это позволяет нам глубже понять «трагедию общины».
/95/ Возможно, самый цитируемый пример трагедии общины – это рыболовство.5 Аргумент таков: каждого мелкого рыбака вынуждают ловить как можно больше, доводя его рыболовство, его средство существования, до полного краха. Многие из мировых рыболовств находятся в тяжёлом упадке. Одна статья в журнале «Наука» предсказывает полный крах глобального океанского рыболовства к 2048 году,6 но отрицает упадок рыболовства как трагедию общины, а это заблуждение. Рыбацкие посёлки существовали тысячелетиями, и скромный рост рыбацких общин не может объяснить опустошение океанов. Во многих случаях общины не расширяют свои границы, а наоборот, сужают. Сообщение международной неправительственной организацией развития «ActionAid» приводит поразительный пример.
Шестьсот миль береговой линии Пакистана благословляют морские богатства: кальмары, макрель, креветка, тунец и множество рыбы других сортов. Так было на протяжении столетий. Эти прибрежные воды кормят 180000 мелких рыбаков, таких как Абдул Мотании. Мотании рыбачит с командой из десяти других жителей посёлка в своей небольшой деревянной лодке. Он и его деревенские друзья заметили, что их уловы резко уменьшились за последнее десятилетие. «Пакистанский форум сельских рыбаков» (ПФСР) сообщает, что у местных рыбаков уловы снизились на 70-80%. В результате стали расти долги, бедность и голод в посёлках вдоль аравийского побережья.7 Так почему же спустя столетия стабильного использования местными рыбаками, моря вдруг опустели?
Местные жители сообщают, что упадок начался, когда военное правительство Пакистана, в нетерпении усилить национальный экспортный доход, смягчило ограничения на лов рыбы иностранными траулерами, принадлежащими иностранным владельцам. Впервые Пакистан открыл свои воды для иностранных траулеров в 1982, но в 2001 правительство переписало правила, запрещавшие иностранным судам лов рыбы в 35-мильной зоне от берега. Теперь только большим иностранным траулерам запрещено входить в 35-мильную зону, а иностранным траулерам меньшего водоизмещения разрешён лов между 35 и 30 милями от берега. Ближайшие 12 миль к берегу предполагается сохранить для местных жителей. Правительство официально лицензировало двадцать один крупный иностранный траулер и двадцать три траулера среднего размера в 2007 году,8 но местные рыбаки опознали более ста иностранных судов, тралящих побережье Пакистана каждый год. Многие из них – совместные предприятия, оформленные, как «местные» траулеры, открыто ловят рыбу в двенадцатимильной зоне. Местные рыбаки жалуются, что правительство пренебрегает этими правилами, закрывает глаза на злоупотребления, чтобы сохранить коррумпированную экономику.
В отличие от местных жителей, промышленные траулеры обшаривают дно океана и днём, и ночью, сетями, растягивающимися на 3 километра, и выгребают всё на своём пути. Согласно ПФСР, только 10 процентов улова траулеров ценятся на международном рынке, остальные 90 процентов выбрасываются. Это кажется чрезмерным, но по международным стандартам, даже в самых удобных зонах глобального рыболовства, полезная часть улова составляет не более 40%.9
Опять-таки женщины несут на себе непропорционально большое бремя от снижения уловов. Изготовление сетей и корзин, сушка и продажа рыбы, традиционно женская работа, больше не находит высокого спроса. По сообщениям «ActionAid», женщин заставляют работать на местных текстильных фабриках или заводах, обрабатывающих креветку, где многие жалуются на опасные условия труда.
Пакистанская поговорка «Когда всё рухнуло, море обеспечит», отчасти остаётся верной. Даже притом, что рыболовство находится в тяжёлом упадке, оно продолжает обеспечивать, но теперь уже обеспечивает других.10 Пакистанская рыбацкая община находится в осаде, но осаждают её не местные рыбаки. На неё наступают интересы транснационального бизнеса, попускаемые правительством. Этот бизнес не потеряет средства к существованию. Свободные рынки означают, что когда рыболовство Пакистана окончательно рухнет, промышленные траулеры переместятся в более прибыльные и выгодные воды. Но патриархальные рыбацкие семьи Пакистана не имеют такой свободы. Более богатые воды их не ждут. Эта пакистанская история получила широкий резонанс и длинное продолжение.
/97/ Глядя на огромное экологическое бедствие двадцатого века, не видишь людей в состоянии неиствства. Экологические трагедии, начиная с 1930-х годов: «Пыльный котёл» в США, массовое истребление тропических лесов и океана – это результат поведения корпораций, капиталистического сельского хозяйства, лесоводства и лова рыбы. Американские Великие равнины превратились в «Пыльный котёл», потому что в то время люди знали только ценный, плодородный, верхний слой почвы. Их введение в капиталистическое сельское хозяйство, превратило их в эксплуататоров самой земли, от которой зависело их выживание. Их внутренняя связь с окружающим миром деформировалась в жажду сиюминутной прибыли.
Общинники опутываются сетью общественных отношений, которые держат их убеждения под контролем, заставляя по-другому оценивать мир, и по-другому относиться к людям. Можно видеть губительные последствия огораживания не только в шрамах, оставленных на природном окружении, но и в самых интимных отношениях, вокруг пола. Когда способ, которым общество оценивало работу, был преобразован, социально приемлемые роли для мужчин и женщин также изменились. Те, кто не принял новый порядок, стали мишенью, и в некоторых частях мира их преследование продолжается до сих пор. Термин не изменился, это до сих пор называется «охота на ведьм».