ЦЕННОСТЬ НИЧЕГО
назад
ОБ АЛМАЗАХ И ВОДЕ
Капитализм – это странная вера,
что самые аморальные люди
совершат самые аморальные поступки
для величайшего блага всех.
ДЖОН МЕЙНАРД КЕЙНС1
/61/ Более чем 1,4 миллиона книг Айн Рэнд были розданы в американских средних школах институтом, носящим её имя: книги бесплатны для каждого преподавателя, готового заставить своих учеников пострадать от них. Ее произведение преподается как своего рода облегченный Адам Смит, вводный курс в поддержку свободного рынка, который находит свои самые ясные и тонкие формулировки в работах великого шотландского философа. Это несправедливо по отношению к Адаму Смиту.
Если Рэнд мучительно плела оправдания эгоистического поведения, Смит был далек от пения хвалы свободным рынкам. Выражение, с которым его имя чаще всего связывают, «невидимая рука» (рыночного механизма) упоминалось всего однажды в его работе «Исследование о природе и причинах богатства народов». Это выражение Адам Смит использовал не для того, чтобы описать благотворный эффект свободных рынков вообще. Невидимая рука – руководящая сила, которая заставляет шотландских инвесторов вести себя местнически, предпочитая вкладывать свои деньги в шотландскую экономику, вместо того чтобы помещать капитал заграницей. Вкладывая капитал в свою экономику, инвесторы получают отдачу, но кроме того, выгоду получает общество, в котором они вкладывают капитал и, поскольку они живут в нём, инвесторы тоже наслаждаются экономическим стимулом. Эта польза все же непреднамеренное последствие эгоистичных мотивов инвесторов, и появляется только из-за предпочтения внутренних инвестиций международным. Это не обязательно лукавство, когда люди, цитируя Адама Смита, обычно защищают бизнес, говоря о «невидимой руке».2
Смит был намного более тонким и сложным мыслителем, чем его бесплатная рыночная карикатура. Он придерживался искушенных представлений относительно многих проблем, которые тяготят современную экономику. Его мнение о том, например, можно ли за деньги купить счастье, было отрицательным: «Счастье доступно каждому и не зависит от положения в обществе, а истинное наслаждение дают лишь телесное здоровье, удовольствие от работы и спокойствие души».3 Он также думал, что главный движущий принцип деловой активности – это тщеславие. Люди трудились, чтобы платить за вещи, которые считались престижными в среде правящего класса. Это «не хуже, чем у людей», работать всё напряжённее, чтобы удержаться на плаву в глазах окружающего общества, сегодня стало монотонным трудом гедонистов. Но именно благодаря своему пониманию ценностей, Адам Смит и его наследники могут многому нас научить.
В современной экономике студентам преподают механизм стоимости на классическом сравнении: Почему алмазы такие дорогие, хотя без них можно обойтись, а вода такая дешёвая, хотя она жизненно необходима? Вот что Смит сказал о воде и бриллиантах в «Исследовании о природе и причинах богатства народов»:
«Слово «ценность»… имеет два различных значения, иногда выражает полезность конкретного объекта, а иногда способность обменять его на другие товары, которая передается владельцу этого объекта. Первое можно назвать "потребительской стоимостью"; а второе, "меновой стоимостью". Вещи, которые имеют самую большую потребительскую стоимость, имеют часто небольшую или нулевую меновую стоимость; и, напротив, те, которые имеют самую большую меновую стоимость, имеют часто небольшую или нулевую потребительскую стоимость. /63/ Нет ничего необходимее, чем вода, но на неё мало что можно купить, мало что можно обменять на воду. Алмаз, напротив, имеет мало потребительской стоимости; но очень большое количество других товаров зачастую можно обменять на него».4
В экономической школе нынешних студентов учат, что обнаруженная Адамом Смитом разница между "потребительской стоимостью" и "меновой стоимостью" не считалась им большой бедой. Две категории ценности, одна для использования, а другая для обмена этого же на что-то другое, не оставляют вам указателя, насколько это ценно: никто вам не скажет, что это очень ценно, потому что очень полезно, но при этом имеет низкую меновую стоимость.
Затем студенты узнают, что от путаницы и замешательства их спасают мыслители новой породы, неоклассические экономисты девятнадцатого столетия: британский Уильям Стэнли Джевонс, австрийский Карл Менгер и швейцарский Леон Вальрас, которые, вооружившись достижениями в физике и математике, решили проблему ценности, воспринимая её, как вопрос о ценах. Они сделали это, рассматривая прибыль, в случае, когда вы поставляете дополнительную единицу чего-то на рынок. Они смогли показать, как и почему цены именно такие: потому что вода в относительном изобилии, а вот алмазы – дефицит.
Ценность алмазов и чего бы то ни было в неоклассической экономике – это мера того, что следует отдать, чтобы получить их. Поскольку ценность измеряется через обмен, вы не можете определить ценность чего-нибудь, рассматривая только его, или во что обошлось его изготовление, или какую пользу это вам принесёт. Согласно неоклассикам, чтобы определить ценность, вы должны это продать, таков единственный способ, которым наше личное предпочтение можно перевести на общественный язык торговли.
/63/ Так объясняется парадокс, почему нечто жизненно-важное является дешёвым, а нечто бесполезное – дорогим. Но что в этой версии упущено? Никто всерьёз не думал, что это БЫЛО парадоксом до конца девятнадцатого столетия. Загадка воды и алмазов была популяризирована послевоенным учебником экономиста Пола Самуэльсона. Культура свободных рынков нуждалась в библии, и в 1948 «Экономика» Самуельсона обеспечила подходящее для этого искажение истории.5 Учебник игнорировал тот факт, что Адам Смит прекрасно понимал, почему алмазы дороже воды. В своих Лекциях по Юриспруденции, в 1762 Смит указал на это совершенно ясно:
«Термины изобилие и дешевизна используются в качестве синонимов, постольку дешевизна неизбежное следствие изобилия. Таким образом, мы видим, что вода, которая абсолютно необходима для жизни человечества, вследствие своего изобилия ничего не стоит, но потребляется. В то время как алмазы и другие драгоценности, о которых трудно сказать, какя от них польза, продаются по огромной цене».6
Объясняя цены, Смит указывает на относительный дефицит, точно так же как неоклассические экономисты. Разница не в объяснении цены, а в концепциях полезности: Джевонс и неоклассические экономисты имеют абстрактную и количественную полезность, в то время как Смит имеет качественную идею ценности при употреблении (идею качества, как меры потребительской стоимости). Перефразируя Оскара Уайльда, люди сегодня знают меновую стоимость всего и не знают потребительской стоимости ничего. Идею Смита о потребительской стоимости лучше всего понять не как неудачную попытку развить теорию предельной полезности, а как технику выслеживания и объяснения, почему деловая активность выглядит так, на более фундаментальном уровне. Чтобы отделить поверхностный мир от этой более глубокой действительности, Смит вводит различие между тем, что мы платим и «настоящей ценой». Для Смита, чтобы добраться от рыночной цены до настоящей, требуются время и труд:
«Настоящая цена каждой вещи, во что на самом деле она обойдётся человеку, который хочет получить её – это труд и усилия для её обретения. Чего каждая вещь стоит человеку, который её добыл, и хочет обменять на что-то другое – это труд и усилия, которых он может избежать и переложить на других людей».7
Смит обнаружил связь между ценой, трудом и зарплатой. На его взгляд, настоящая цена любой вещи – это работа по её созданию:
«Только труд никогда не меняет своей стоимости, является единственным и настоящим стандартом, по которому можно оценить и сравнить стоимость всех товаров в любое время, в любом месте. Вот их настоящая цена, а деньги – лишь номинальная (условная) цена».8
Он думал, что причина, по которой некоторые рабочие места оплачиваются лучше, состояла в том, что некоторые люди с большей охотой терпели утрату неденежных благ. Причина, почему сторож лесник зарабатывает меньше биржевого маклера в том, что брокер не догадывается провести свои дни, гуляя по лесу. Смит думал, что заработная плата будет иметь тенденцию к равенству, в конечном счете, с незначительными несоответствиями, связанными с суммой времени, которую люди могут взять для отпуска и компенсации за неприятность работы. По таким расчетам, люди, которые работают ночью в канализационных коллекторах, должны быть миллиардерами. То, что мир явно не действовал по таким принципам, для Смита было сигналом: что-то неправильно в экономике, что-то систематически искажает вознаграждение, которое разные группы людей получают за свою работу.
/66/ Эти взгляды характерны не только для Адама Смита, по крайней мере, в современном представлении о нём. Смита должны были бы повесить на галстуке в эпоху Рейгана, автора сомнительных экспериментов в неолиберальном капитализме, но Адам Смит легко отделался, по сравнению с Карлом Марксом. Маркс шёл напролом, не оглядываясь на экономические каноны неоклассических взглядов. Вам кажется, что сегодня экономисты, последователи Маркса, не могут найти приют в учебных заведениях? Но они продолжают существовать, и как ни смешно, не в душных коридорах кафедры экономики, а в школах бизнеса. И по веским причинам. Хотя современная экономическая теория оставила мало места для его мыслей, Маркс может многое объяснить в современной экономической практике.
Карл Маркс согласился с Адамом Смитом, что время и труд – главные в производстве товаров, но пошёл дальше, вскрывая, как время и труд обретают смысл в «Трудовой теории стоимости». Представьте себе, что вы – повар в Макдональде, способный слепить 200 гамбургеров в час. Я, бывший индус, имеющий проблемы с говядиной, смог бы приготовить 20 за час. Означает ли это, что мои в десять раз ценнее ваших? Упрощённая теория трудовой стоимости сказала бы «да», но Маркс объяснил, почему «нет». Очень просто: у вас нормальная производительность труда, а я отстающий. Маркс объясняет это с помощью идеи «общественно-необходимого» рабочего времени: мои гамбургеры требуют на много больше, чем общественно-необходимое время, нормальное время в производстве. Здесь слово «общественно» не означает «естественно», а скорее означает совокупность множества человеческих изобретений, политики и энергии.9
Идея общественно-необходимого рабочего времени проливает свет на главное различие взглядов Смита и Маркса на заработную плату. Смит думал, что искажения не есть норма, что зарплата компенсирует вам объём работы, которую вы делаете. Для Маркса зарплата – это деньги, которые делают вас способным работать на капиталистов. Часть дня нанятый работает, чтобы оплатить еду, жильё и одежду для своей семьи. Но он будет работать не часть дня, а весь день, потому что именно за это ему платит наниматель. /67/ Это центральная ось его теории стоимости, потому что работа – это волшебный компонент, способный добавить потребительскую стоимость к сырью, в отличие от всего остального, что могут купить капиталисты. Всю стоимость, свыше той, что необходима для воспроизводства рабочей силы, забирает наниматель. Маркс называл её «прибавочной стоимостью», именно она – конечный источник прибыли.10
Танцуя отсюда: обмен денег на труд, а полученных товаров на деньги – Маркс описал капитализм. Капитал не просто деньги. Чемодан, набитый банкнотами, это не капитал. Капитал – это процесс преобразования денег в предметы потребления, которые можно продать по цене больше, чем затраты на сырьё, амортизацию оборудования и зарплату рабочих, чтобы получить прибыль.11 Капитал, родившийся из этого процесса, приобрёл собственную жизнь и стал финансовым капиталом.12
Исходя из этих определений, пока всё неплохо. Отмечается процесс постоянного роста прибыли и расширения, который капитализм должен поддерживать ради самосохранения. Вот и намёк, почему в такой экономике Homo economicus – вечно голодное существо. Это указывает на главное неравенство власти между теми, кто управляет капиталом, и теми, кому нечего продать, кроме своей рабочей силы. Другим словами, это определение увязывает воедино понятия власти, собственности, наёмного труда и – самое важное – прибыли. Эти идеи полезны не только для того, чтобы понять загадку стоимости, но и как нам, не ограничивая себя, ограничить рынки, которыми правит прибыль.
Стоимость создаётся не только трудом. Другой способ увеличить прибыль – это заплатить рабочим меньше. Чем дешевле обходится выживание и воспроизводство рабочих, тем лучше для прибыли. Хотя невозможно отдельному капиталисту снижать цену рабочей силы, за это, как мы дальше увидим, они борются коллективно. Воспроизводство рабочих требует больше, чем делать детей. Это долгий процесс кормления, одевания, обеспечения жилищем, воспитания, учёбы, приучения к коллективизму и дисциплине. И затраты на всё это – может быть самая главная недооценка во всём мире – рыночная трактовка женской домашней работы. /68/ Повседневная работа по выращиванию детей, ведение домашнего хозяйства и участие в общественной работе – это целый пласт неоплаченной работы, который феминистки назвали «тройной женский гнёт» – остаётся недооценённой во всём мире. Если бы вся эта работа получила вознаграждение, то сумма, по оценкам 1995 года, достигла бы 16 триллионов долларов. Чтобы стало яснее: 16.000.000.000.000$. Из этой суммы 11 триллионов – не оплаченная женская работа.13 В 2007 году сумма недоплаты составила уже 15 триллионов. Раньше, в 1995 это было больше половины совокупной мировой продукции. И эта недооценка далеко не безвредна. Именно из того, что репродуктивная работа была натурализована как женский труд, и потому что женский труд недоплачен, стала возможной такая расточительная экономика.14 Поскольку женский труд не подсчитан, то кажется, что у женщин есть «свободное» время. «Свободное время», на которое ссылаются управления развития, чтобы объяснить, почему женщины в состоянии «разделить бремя» ухода за слабыми там, где государственные службы терпят неудачу. Повсюду распространена дискриминация по половому признаку в экономии заработной платы. По данным Международной организации труда, женщины в большинстве стран зарабатывают от 70% до 90% того, что зарабатывают мужчины на той же самой работе, хотя в некоторых странах, особенно в Азии, эта цифра ещё ниже.15
Существует крайний способ сделать прибыль без привлечения рабочей силы – огораживание (захват). Исследование Поланьи о создании рыночного общества не просто историческое любопытство. Географ Дэвид Харви описал, как капиталистический поиск новых ресурсов для приватизации производит собственные карты кризисов. Когда государственный лес продают на древесину, на биологическое разнообразие налагается патент. Когда право на разработку полезных ископаемых продают с аукциона – это приватизация, захват общественного ресурса, который позволяет кому-то получать прибыль за счёт общества.
Дискуссия Маркса об экономике действует, задаваясь вопросом: откуда берётся эта стоимость? Он отслеживает её в обратном направлении к рабочей силе, а затем исследует динамику поиска прибыли в рыночном обществе. Этот образ мышления о рыночном обществе с огромной проясняющей силой показывает происхождение экстерналий в процессе роста капитализма, и роль общественных сил в рыночном социуме. /69/ Это объясняет, почему корпоративное поведение последовательно обходит границы этики и законности. Потребность в прибыли ведёт корпорацию к жадности и такой жестокой, безнравственной односторонности, которая, по мнению Маркса, способна прикончить сам капитализм.
Хотя сегодняшний экономический кризис выглядит зловеще, предсказания Маркса не осуществились, пока ещё.16 Нынешний экономический хаос – следствие способа, которым инвестируется капитал, и самодовлеющей жизни, которую обрели деньги, став уже не промышленным, а финансовым капиталом.17 Маркс понял важность финансов лучше, чем классические и неоклассические экономисты. Его исследования относятся к политике, которая совершенно не совместима с идеологией нынешнего рыночного общества. Гораздо удобнее думать, что нынешний кризис – следствие плохого управления или гнилых яблок на Уолл-стрит, чем понять, что он произошёл из общественной системы, в которую нас заключили. Возможно, из-за таких объяснений нынешнего спада, из-за теорий куда более современных экономистов, чьё мышление бросает лишь умеренный вызов господствующим представлениям о рыночном обществе – центральное место на сцене занял британский экономист двадцатого века, Джон Мейнард Кейнс.